Приятно видеть людей, которые любят целоваться с Марией Хуаной больше, чем жевать орбит без сахара ... (с)
Случайность или Гришковец правда знает о нашей не счастливой водолейской судьбе, но не думаю, что такой рассказ стали писать о каком-нибудь другом знаке...
Евгений Гришковец
Последний праздник
Евгений Гришковец
Последний праздник
Мой день рождения в феврале. Я водолей. Не могу сказать, что я этому придаю какое-то существенное значение. Правда, приятно знать или прочесть, что водолеи отличаются проницательностью, умом, целеустремленностью, чувствительностью и, хоть и подвержены разным сомнениям, всё-таки у них сильная интуиция. Приятно слышать и узнавать в себе соответствующие твоему знаку зодиака особенности и черты.
Но в феврале часто идёт снег, особенно на Дальнем Востоке. Как же трудно убирать снег на корабле! Как сложно его вычищать из уголков, щелей и прочих бесчисленных деталей, из которых состоит боевой корабль!
В тот февраль, когда мне исполнилось 20 лет, снег шёл часто и обильно. Некоторые снегопады не прекращались по несколько суток.
И вот тут всё зависело от того, какие порядки и традиции были установлены на корабле. Я не думаю, что это зависело от воли и решения очередного командира или старпома. Традиции как-то складывались и передавались из поколения в поколение вместе с техническим устройством корабля, его неполадками, прежними заслугами, крысами и всем прочим.
Короче говоря, на каких-то кораблях снег чистили, как только он начинал идти и если он шёл сутки напролёт, его чистили сутки напролёт. На других чистили по мере его накопления до какого-нибудь заведённого уровня. Например, насыпало 5 сантиметров, начинают чистить независимо от времени суток.
На нашем корабле снег не чистили, пока он не заканчивался. Он мог идти несколько дней непрерывно, уже на палубе лежали сугробы, но команды к уборке снега не поступало… Так, разгребали маленько и всё. Но как только снег прекращался, тут же объявлялся аврал. Это могло случиться ночью, и сразу экипаж поднимали на снег… Или вечером перед самым отбоем, тогда никакого отбоя не случалось, а наоборот, мы чистили снег хоть до утра. Вот так.
За день до моего дня рождения начался снегопад. Он начался рано утром, ещё до того, как на кораблях сыграли подъём. А когда мы стояли на подъёме флага, снег валил отвесно, большими кудрявым хлопьями. На наших шапках и плечах быстро собирались маленькие сугробы и даже соседний, вплотную стоящий к нам корабль, был виден как изображение на экране кинотеатра при выключенном свете.
К полудню наш боевой корабль выглядел как кусок пирога, покрытый взбитыми сливками, а снег продолжал падать всё так же отвесно. Стало тепло, совсем немного ниже нуля. После обеда мы даже поиграли в снежки с ребятами с другого корабля. Они чистили снег, бросали его за борт, мы дразнили их и бросали в них снежки. Они угрюмо делали, казалось, совсем бессмысленную работу и периодически отвечали нам одиночными меткими зарядами.
День прошёл обычным образом. До нас доходили слухи о том, что дорогу в посёлок совсем занесло, и в любой момент всех свободных от вахты могут отправить на расчистку снега. Потом кто-то сказал, что рядом с посёлком застряли несколько машин, в том числе и скорая помощь и туда отправили солдат, откапывать эти машины, потому что у них были лопаты, а если бы лопаты были у нас, то послали бы нас.
Только к вечеру к нашему пирсу пробилась одна снегоуборочная машина, которая проделала узкую дорожку в свежем снегу. Эта машина постояла у ворот, ведущих к кораблям, и уехала. А снег всё шёл. А мне на следующий день должно было исполниться двадцать лет.
Чего я ждал от этого дня? Я не могу вспомнить, но помню, что чего-то ждал. Ждал, может быть, какого-то нового ощущения, какого-то изменения в себе. Ещё я ждал хоть немного праздника и какого-то внимания и теплоты… От кого? От своих сослуживцев? Не знаю. Не помню. Но помню, что ждал, ждал, затаившись и надеясь…
Мне удалось подкопить денег ко дню рождения. Я откладывал два месяца половину своего крохотного денежного довольствия, и родители прислали немного. У нас было принято на день рождения угощать ближайших своих сослуживцев и накрывать стол на вечерний чай для своей боевой части (в моём случае для боевой части 3, то есть для минёров и торпедистов, в общем, для двенадцати человек).
По негласному, но строго соблюдаемому правилу, в день рождения юбиляра освобождали от вахт и других работ на весь день, от подъёма и до отбоя. Как правило, того, у кого был день рождения, вызывал к себе командир и поздравлял его. Командир приглашал к себе в каюту и говорил что-нибудь доброе, желал счастья, здоровья, успехов в службе и пр. Это было важно. В каюте командира матросу удавалось побывать редко, а то и вовсе не удавалось побывать за всю службу. Командир же был чудесным существом.
— Ну-у? Угостишь нас завтра? — спросил за вечерним чаем Лёша Милёв, старшина нашей команды, добрый жилистый парень. — Хочется хорошего чаю попить. Крепкого чайку, — сказал он, делая ударение на слове “крепкий” и подмигнул мне.
Раздобыть и принести на борт спиртное было очень трудно. И если кому-нибудь удавалось такое сделать, то это свидетельствовало о лихости смекалке и смелости. Молодые, прослужившие с нами в б.ч.3 по полгода матросики, смотрели на меня с надеждой. Они ждали просто сладостей, элементарных конфет, печенья, сгущенного молока или чего угодно другого, лишь бы сладкого. Я помнил, как в первый год службы хотелось сладкого. Хотелось так, как в детстве не хотелось.
Я не рассчитывал на подарки, или хотя бы на подарок. Подарки у нас друг другу не дарили. Хотелось только немножко праздника и хотелось почувствовать магию цифр. Двадцать лет! Что это?
Снег шёл, когда мы ложились спать. По громкой связи прозвучало: “Команде отбой. Ночное освещение включить”. Яркий жёлтый свет погас, и загорелась синяя лампа ночного освещения, только трап, ведущий в кубрик, светился жёлтым, падающим из верхних помещений светом. Я закрыл глаза. Нужно было уснуть.
Я вспомнил, как в детстве ждал дня рождения и в ночь перед ним долго не мог уснуть. Сердце никак не успокаивалось, оно громко и часто стучало от волнения. Я ворочался и уговаривал себя заснуть, понимая, что как только я засну, сразу наступит завтра. То есть, надо уснуть и день рождения настанет. Но из-за того, что я так напряжённо об этом думал, именно от этого и не мог уснуть, ворочался, громко вздыхал, или лежал и слушал тишину в других комнатах, тиканье часов, да звуки редко проезжавших машин. Как же я ждал дня рождения!
Хотя чего я ждал? Я знал заранее, что утром мне мама даст белую рубашку, потому что в школе в день рождения мне нужно быть нарядным. Родители меня поздравят, но сразу все подарки не дадут, придётся ждать вечера. В школу я брал с собой конфеты, чтобы всех угостить. Учительница в начале первого урока сообщала классу, что у меня сегодня день рождения и не тревожила потом вопросами и не вызывала к доске.
Вечером ко мне приходили друзья, бабушка и тётя с маленькой моей троюродной сестрой. Все дарили какую-нибудь ерунду, бабушка дарила книгу и тайком от всех совала мне в руку сложенную вчетверо купюру: «Сам себе что-нибудь купишь, и сходи в кино», — шептала она.
Родители дарили, конечно, что-то ценное, не всегда то, что я хотел, но всё же ценное. Друзья, пришедшие меня поздравить, сначала родительским подарком восхищались, но вскоре находили в нём массу недостатков и раскритиковывали его, доводя меня чуть ли не до слёз. Потом мы ели, потом пили чай с маминым тортом. Потом недолго бесились, ссорились, кто-то уходил раньше остальных. Мне казалось, что мои приятели затевали какую-то интригу против меня и вообще недостаточно мне благодарны за праздник и угощение. Потом папа праздник заканчивал.
— Всё! Давайте-ка по домам. Завтра в школу, — говорил он, — за уроки-то ещё не садились.
Ребята уходили, и становилось пусто…
В кубрике резко включился свет. Но это был не “подъём”. Я всегда за несколько минут до подъёма уже выходил из глубокого сна и либо просыпался и тихонечко долёживал последние тихие минуты, либо полуспал. А тут свет включили неожиданно.
— Аврал! — кричал откуда-то дежурный.
— Снег, падла, перестал, — сказал кто-то, медленно спускаясь с койки.
— Дневальный, сколько времени? — крикнул кто-то.
— Без двадцати три, — услышали мы.
Все медленно, зевая и потягиваясь, стали одеваться, совсем не так, как утром, когда соскакивают с коек махом и одеваются моментально. Никто не хотел идти на снег.
Мы медленно, как подтравленные тараканы, разбредались по местам приборки. На верхней палубе нас обдало свежим ветром. Ветер был холодный и, казалось, чёрный, потому что прилетел он со стороны чёрного шумящего и никогда не замерзающего океана. Но в этом ветре уже чувствовалась весна.
Небо тоже было чёрным и со звёздами, но звёзды виднелись единицами. Похолодало. Снега нападало чертовски много.
Мой участок приборки на верхней палубе находился на полубаке, то есть в носовой части, от надстройки до носового орудия. Довольно много открытой палубы, к тому же лопат у нас не было, и я чистил снег фанерной крышкой какого-то ящика. Но я убирал снег с ровной поверхности, а кому-то нужно было вычистить маленькую площадку, на которой находился какая-нибудь сложной конфигурации штуковина. И вот бедолаге приходилось руками и маленькой щёточкой выковыривать и вычищать забившийся во все щели и налипший, прихваченный морозом снег. В общем, приходилось работать, как археологу. Короче говоря, чистка снега на корабле — это очень непросто в любом случае.
На всех мачтах и надстройках горел яркий свет, мы в своих чёрных шинелках ковырялись и копошились. Снега становилось всё меньше и меньше, корабль чернел и приобретал свои обычные строгие, стремительные и хищные очертания. А небо над нами принялось понемногу белеть.
Вот и пришло утро моего двадцатого дня рождения. Я выковыривал пальцами в мокрой рукавице снег из ватеррейса (такого желоба для стока воды вдоль борта), стоя на коленях на холодной палубе. Я прикидывал в уме, я отнимал от местного времени количество часовых поясов, отделяющих Тихий океан от моих родных мест, и успокаивал себя тем, что мой настоящий день рождения ещё не наступил, я ещё не родился… Там, в родном городе, я ещё не родился.
Как только мы закончили убирать снег и бросились по кубрикам отогреваться, пить чай и приводить себя в порядок, как сыграли “большой сбор”. Надо было бежать на подъём флага. Ровно в восемь утра флаг и гюйс на нашем и других кораблях были подняты под звуки горнов. Усталые и невыспавшиеся мы разбежались после этого по боевым постам на “проворачивание”. (“Проворачивание” производится каждый день на кораблях, которые даже стоят у стенки. То есть, приводятся в движение все узлы и механизмы корабля, чтобы они не застаивались. Вот они и крутятся минимум час.)
Про мой день рождения забыли. Забыли даже те, кто надеялся на вечернее угощение. А я ждал. Чего я ждал? Но сам напомнить об этом я не мог. Я ждал… Я хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил…
Перед обедом я узнал, что из вахтенного графика меня на текущий день никуда не переставили, а, значит, вечером мне нужно будет заступить на вахту. В день рождения людей на вахту не ставили, это строго соблюдалось. Ну забыли! Из-за снега, из-за бессонной ночи, из-за того, что… Мало ли у кого когда день рождения. Забыли.
Как обедал, я не помню. Ожидание чего-то дошло до крайнего предела и стало превращаться в обиду. В обиду на всех-всех.
Меня вызвали к командиру после обеда во время “адмиральского часа”. (Дело в том, что в армии отбой в 10 часов, а подъём в 6 утра, на кораблях отбой в 11 часов, подъём тоже в шесть утра, но после обеда команде дают спать до двух часов дня, получается такой сон-час. Вот его и называют “адмиральский час”).
К командиру матроса просто так не вызывают. К богам не вызывают каждый день и просто так. Я быстро и весь исполненный трепета, оделся во всё самое чистое и побежал из кубрика наверх. Боги обитают всегда наверху.
Дверь в каюту командира была приоткрыта, оттуда доносились голоса. Громче всех там говорил старпом. Я не решился заходить и ждал снаружи. Я маялся минут пятнадцать в коротком и безупречно чистом коридоре, который упирался в каюту командира. Сердце колотилось так, что даже глаза мои, наверное, заметно пульсировали.
Наконец дверь распахнулась, я вытянулся по стойке смирно, прижавшись к стене, а из каюты быстро вышли несколько наших офицеров. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня. Последним через порог перешагнул старпом. У него в руках были папки и какие-то ещё бумаги. Он уставился на меня и осклабился.
— Что, бездельник? С днём рождения, что ли? — громко сказал он. — Пошли со мной, командир занят. Я тебя поздравлю.
Это звучало зловеще. Я поплёлся за старпомом, гадая, откуда они узнали про день рождения. Кто мог им сказать.
— Вот, твои родители прислали телеграмму, — тут же ответил на мои мысленные вопросы старпом, — срочную, бля, телеграмму. Её с почты зачитали дежурному по телефону. Скажи предкам, чтобы они больше срочных телеграмм не слали. Здесь боевой корабль, а не детский сад, — при этом он оглянулся и для убедительности два раза укоризненно кивнул.
На столе в маленькой каюте старпома был бардак и разгром. Но среди бумажек, бумаг, тетрадей и документов стояла рамка с фотографией старпома ещё со старшелейтенантскими погонами на белом кителе. Старпом держал круглолицего мальчика лет трёх на руках, а рядом с ним стояла круглолицая женщина с причёской, и кружевной воротничок её платья сильно бросался в глаза. Все, кроме мальчика, широко улыбались.
— Ну? Как ты хочешь, чтобы я тебя поздравил? — спросил старпом, ковыряясь на столе, спиной ко мне. — Торта у меня нет, и не будет. Конфет тоже.
Я молчал.
— Чё молчишь, а? — продолжил он. — Говори, не бойся. Выполню любое твоё разумное желание. Например, расстреливать тебя сегодня не буду. Ну?
— Товарищ капитан-лейтенант, я бы хотел в увольнение сходить, — сказал я очень робко.
— Сегодня будний день, никаких увольнений. Тебя любой патруль за жопу схватит.
— В день рождения? Отпустят, товарищ капитан.
— Отпустят? Я бы не отпустил, — ответил он, признавая справедливость моего аргумента. — А куда ты пойдёшь? На ху… Зачем тебе куда-то идти? Пойди поспи лучше. Пошароёбься сегодня в своё удовольствие.
— Мне в магазин надо! — ответил я уже более твёрдым голосом.
— В магазин? Конечно! За конфетами? — старпом вдруг сделал короткую паузу и на несколько минут задумался. Наверное он думал, продолжать ли дальше этот спектакль или нет. Явной проблемой для него было то, что я был ни в чём не виноват, кроме того, что родился двадцать лет назад.
— Ладно, иди в свой магазин. Но если попадёшь в комендатуру, то там и вешайся, а если опоздаешь на корабль, лучше тебе было и не рождаться. Отпускаю тебя до 20.00. Всё понял?
— Так точно, товарищ…
— Давай, беги.
— Спасибо, товарищ капитан-лейтенант.
— Если водку принесёшь на корабль, убью. Сколько тебе стукнуло?
— Двадцать лет.
— Во как! Пора убивать. Беги, — сказал он. Я развернулся.
— Погоди, вот тебе подарок. И чтобы зубы блестели, как у коня, бля! Я проверю, — сказал старпом и протянул мне новую зубную щётку в прозрачном пластиковом футляре. — С днём рождения!
Около трёх я сошёл с корабля с увольнительной запиской в кармане. Ещё в кармане были все мои сбережения, которые я вынул из тайника. Тайник был такой, что никто бы его не обнаружил. Но у каждого матроса был подобный тайник. Ещё в кармане лежал мой военный билет — удостоверение моей личности на время военной службы. Там, в этом документе, было зафиксировано то, что я действительно родился 20 лет назад.
Я быстро и весело зашагал по дороге к посёлку по пробитой в глубоком снегу колее. Эту колею пробили несколько автомобилей. Нужно было поторапливаться. Магазин в посёлке закрывался в шесть часов вечера, а идти было далеко. Действительно далеко.
Широко шагать не получалось из-за снега. Было пасмурно, но не холодно, скорее даже тепло… и сыро. Приятно было вдыхать мокрый прозрачный воздух уже пропитанный ожиданием весны. Снег высился вокруг горами.
Приятно было идти свободно и чувствовать под шинелью и всей остальной одеждой своё молодое, прекрасно себя ощущающее тело. Тело, которое научилось спать в любой позе и при любой возможности, которое было радо любой пище и не подавало никаких болезненных сигналов.
Я то снимал шапку, то надевал её снова. От радости я даже раскидывал руки в стороны и, запрокинув голову, шёл, глядя в белое низкое небо. Всю дорогу я ощущал уже вот-вот подступающий праздник.
Когда я приближался к посёлку, стало едва заметно темнее, и повалил снег. Он посыпался сразу и хлопьями, отвесно и плотно. Стало, кажется, ещё темнее, чем было.
По посёлку я шёл в заметных сумерках и через сплошной снегопад. Все окна уже зажглись. К магазину я подошёл без двадцати шесть и увидел, что продавщица уже закрыла дверь на щеколду и возится с замком.
Она ничего не хотела слушать про то, что рано ещё закрывать магазин, что ещё целых двадцать минут до закрытия.
— Когда хочу, тогда и закрываю, ясно? — говорила она. — Видишь, нет и никого не будет уже. Снежище-то какой.
— А я? — удивился я.
— Да что ты купишь-то? Давай, ступай обратно, и нечего было сюда тащиться.
Я видел, что она сейчас уйдёт и тогда ВСЁ! Просто ВСЁ и всё! Я сказал ей, что у меня сегодня день рождения, что круглая дата, что мне необходимо.
— Да ладно врать-то! Так уж и двадцать лет! Прямо сегодня? — склонив голову, спросила она и прищурилась.
Я показал ей военный билет, она внимательно посмотрела.
— Смотри-ка правда! — улыбнулась она. — Ладно, что с тобой делать? Живо только! Я дома пообещала пораньше сегодня быть. Давай, именинник… Только у меня тут шаром покати, ничего ты тут не выберешь.
Она открыла магазин, выключила сигнализацию и включила яркий свет.
Я без того знал, что купить что-нибудь задача не из лёгких. Но оглядев полки маленького магазина понял, что потратить здесь деньги с удовольствием задача экстремальной сложности. Благо денег у меня было мало.
На полках магазина в основном стояли банки с рыбными консервами. Они меня совершенно не интересовали и, должно быть, не интересовали никого, потому что были составлены в причудливые пирамиды. На прилавке стояли коробки с конфетами. Их было три. В двух находились слипшиеся в монолит карамельки без фантиков, в одной “подушечки”, а в другой леденцы “Дюшес”. В третьей коробке были ириски “Золотой ключик” в бумажках. Их я купил целый килограмм. Продавщица завернула конфеты в газету “Боевая вахта”. Ещё я купил пряников, которые пришлось вырубать из коробки железным совком. Пряники тоже слиплись в большой сладкий кирпич.
Потом я купил три пачки самых лучших сигарет с фильтром. Сам я не курил, но хотел угостить ребят. Пачку какао-порошка “Альбатрос” я взял от недостатка воображения.
Ещё потом я указал пальцем на трёхлитровую стеклянную банку яблочного повидла и попросил посчитать, сколько за всё это должен. Продавщица постучала на счётах и сказала сумму, которая меня обескуражила. Денег оставалось ещё много.
И тогда я подошёл к тому, к чему даже в самых смелых мыслях не решался приблизиться… Возле кассы, на отдельном прилавке стояли пятилитровые банки с овощным ассорти венгерского производства. Высокие эти банки были наполовину заполнены крепкими маленькими пупырчатыми маринованными огурцами тёмно зелёного цвета, а другую половину банки заполняли крупно порезанные красные перцы. Всё это утопало в прозрачном, как слеза, маринаде-рассоле. На банке было большими буквами написано “GLOBUS”. Когда мы бывали в магазине, мы рассматривали эти банки, как аквариумы с диковинными рыбами. У нас на корабле было несколько ребят, которые утверждали, что пробовали эти огурцы и перцы. Они говорили, что это очень вкусно. А выглядело это просто сумасшедше.
Я посмотрел на те деньги, которые у меня остались и не веря самому себе и тому, что я делаю, шагнул к “Глобусам” и ткнул в одну из банок пальцем. (Когда пятнадцать лет спустя я выбирал первый в своей жизни автомобиль, и выбрал… я трепетал существенно меньше).
Мои покупки продавщица сложила в две старые затасканные сетки-авоськи.
— Занесешь в следующий раз. Не забудь, я тебе свои сетки даю, именинничек, — сказала она.
— А водки мне не продадите? — вдруг сказал я. Это было очень смелое высказывание, но после покупки “Глобуса” мне вообще ничего не было страшно.
— Ты офонарел что-ли?! — совершенно другим тоном сказала она. — Мальчик, какая тебе водка? В этом магазине её отродясь не продавали. Военный магазин! А детям спиртное продавать — это вообще грех.
Тут я объяснил, что водка нужна не мне, а тому, кто меня сюда отпустил. Я соврал, конечно. Просто мне очень хотелось блеснуть удалью и удивить парней. И врал я убедительно.
— Чёрт с тобой, — в конце концов сказала она, — деньги-то у тебя ещё остались?
Потом мы с ней шли по заваленному и засыпаемому снегом посёлку уже в
полной темноте. Я шёл, не зная куда, и даже не чувствовал вес авосек, которые были у меня в руках.
Возле одного двухэтажного деревянного дома она забрала все оставшиеся мои деньги, зашла в дом, а через пять минут принесла мне бутылку из-под газированного напитка “Буратино”.
— Самогонка, — громким шёпотом сообщила она, — очень хорошая. Проверенная, не бойся. Здесь все её пьют. Но ты забудь, где её взял. Понял? И прости Господи мне этот грех!
Я уходил из посёлка очень радостный, а может быть даже счастливый. Я чувствовал, что несу радость и удовольствие своим сослуживцам, да что там сослуживцам… Соратникам! Братьям по оружию! Мне 20 лет! Я несу самогонку и фантастическую закуску своим товарищам. Они будут благодарны мне!
Единственное, что меня беспокоило в тот момент, это то, что я явно опаздываю, и срок увольнения на берег заканчивается. А идти было далеко и трудно. Темно, далеко, много снега под ногами, и снег валил сверху. Я спешил. Я фантазировал, как достану банку с огурцами и перцами, а когда все заговорят про то, что к такой закуске полагается… я достану бутылку.
Авоськи своими тонкими ручками резали ладони. Бутылка, которую я спрятал в кармане шинели, мешала шагать. Я достал её и засунул в авоську между банкой с повидлом и свёртками. “GLOBUS” находился отдельно от всего. Шёл я всё равно довольно скоро, но времени было явно недостаточно.
Я не так боялся гнева старпома, как срыва чаепития и праздника. Моего праздника, устраиваемого мною в честь меня. Но к назначенному времени всё равно было не успеть. Ботинки совсем промокли, брюки почти до колен тоже, края шинели можно было выжимать. Но я шёл, даже не запыхавшись. Шёл сильно.
Когда впереди замаячил свет фар, я спрятался за дерево. Через минуту мимо меня прополз старенький, пузатый автобус. Мы любили этот автобус, он увозил вечером свободных от вахты офицеров домой. На нём часто уезжал и старпом. Правда, утром этот автобус, если мог пробиться сквозь снег, привозил всех обратно. Но, главное, что он их увозил.
Я опоздал. На кораблях опустили флаги, вечерняя вахта заступила по местам. Свободные офицеры уехали по домам. Но я не боялся. Я знал. В кубрике меня радостно встретят, принесут чайник кипятку и хотя бы полчаса мне будут благодарны и мне что-то искренне скажут…
Когда от пирса меня отделяла последняя сопка, и дорога уходила вправо, огибая её, я решил срезать путь и свернул с дороги. Склон сопки был не очень лесистым, и снег тут был не очень глубоким. Ветер сдувал его и уносил. Но всё же снега было по колено. Матросские суконные брюки, хромовые ботинки, длинная шинель и две тяжёлые авоськи — плохая экипировка для преодоления заснеженных сопок.
Когда я добрался до вершины, я уже пожалел, что решил срезать путь. Я постоял на почти лысой вершине сопки, поставил авоськи в снег и отдышался. Внизу, сквозь снежную пелену виднелись корабли и мой корабль. Там горели огни, но звуки не долетали до меня. Их гасил падающий снег. Это было так красиво, что я широко улыбнулся и громко крикнул: «Э-э-э-й!»
Я чувствовал, что этого никто не услышит. И именно от этого кричал свободно и в полную силу. Отчего-то стало совсем спокойно и ещё стало наплевать накажут меня или нет. Да кто они такие все, чтобы меня наказывать?! Какая мне разница, что они обо мне думают и говорят. Я не должен на них обижаться. Если я стану на них обижаться, значит мне не безразлично то, что обо мне думают офицеры и наш старпом. А если они мне не безразличны, значит я такой же, как они?! Нет, я другой, я не такой! Мне безразлично, а значит, меня они обидеть не могут. Мне будет не обидно, мне будет всё равно.
Я думал так и чувствовал: «Вот! Вот они 20 лет! Вот она взрослость и сила. Я понял… Я понял!» Мне было так хорошо от неожиданно пришедших этих мыслей и чувств, что я крикнул ещё.
Спуск с сопки был двух видов: пологий — покрытый сосняком и очень заснеженный, и каменистый — крутой, но почти без снега. Я выбрал второй. Тропинка по крутому спуску была изучена наизусть и исхожена многократно.
Снег падал. Было темно, но не кромешно. Снег, казалось, своей белизной слегка освещал пространство. Я стал спускаться. Снег здесь тоже лежал, но его было немного. Я ступал осторожно. Руки с авоськами пришлось приподнять, чтобы не стукнуть банки о невидимые из-за снега камни.
Хромовые мои ботинки на почти плоском резиновом ходу скользили ужасно. Я балансировал и ловко перешагивал опасные места. Моё двадцатилетнее тело, привыкшее к трапам, коридорам и качающейся палубе корабля, доставляло мне радость и гордость.
Я спустился на треть, когда каблук левого ботинка скользнул по гладкому, присыпанному снегом камню, и я чуть не упал назад, но удержался на ногах, мне удалось прогнуться и правильно подставить правую ногу. При этом руки я поднял выше и согнул в локтях, чтобы не разбить свою ношу. Но от этого движения авоськи качнулись и слегка стукнулись друг о друга у меня за спиной. Удар был не сильный, но какой-то тяжёлый. Звук был такой, как в кино. С таким звуком в кино проламывают черепа тяжёлыми предметами.
Я весь похолодел и сразу поставил авоськи на снег. Снег вокруг банок стал тут же проседать и таять. Я упал на колени и даже начал судорожно сгребать руками этот снег к авоськам. В холодном воздухе почувствовался сильный запах пряного рассола и алкоголя.
Я стоял на коленях и смотрел на всё это довольно долго……………
Все три банки разбились. У “Глобуса” откололось дно, красные перцы и твёрдые огурцы, как рыбы из разбитого аквариума, выплеснулись на камни и замерли. Повидло, загустевшее от холода, ползло на снег. Самогон залил свёртки с пряниками, сигареты и конфеты. Сверху всего, как насмешка, лежала пачка какао-порошка, сухая и невредимая.
Я взял её правой рукой, встал и забросил подальше.
Потом я спустился вниз на несколько шагов, сел на камень и заплакал. Потом я зарыдал.
Плакал я долго, устал плакать и перестал. Я сидел и смотрел на корабли, до которых оставалось пройти совсем немного. Снег падал отвесно. Слёз во мне уже не осталось, но я всё всхлипывал и всхлипывал, как когда-то, когда у меня украли велосипед, а папа отругал меня за это. Как когда я минут пятнадцать пытался вытащить на берег случайно попавшуюся мне на крючок какую-то большую рыбу, но она сорвалась и уплыла, а мне никто не поверил, да ещё и посмеялись надо мной. Как когда пацаны из класса, объединившись в тот раз против меня… вероломно обманули и жестоко обидели.
Потом я замёрз, перестал всхлипывать и седел, затаившись, глядя вниз, на корабли. Стало тихо-тихо и, кажется, даже почти светло. Может быть, я просто привык к темноте и снегопаду.
Я сидел так очень долго. Снег сугробами лежал на моих погонах и шапке. Мыслей никаких не осталось, дыхание выровнялось и казалось исчезло вовсе. Ни один радар или прибор ночного видения не смог бы обнаружить меня тогда.
Я ничего не боялся в тот момент, ни наказания, ни болезни, ни даже смерти. Я представил, как быстро съели бы всё, что я принёс, выпили и выкурили бы. Я представил, как и кто что сказал бы, и как все тут же забыли бы… всё. Я успокоился. И вдруг я почувствовал какое-то движение справа, а потом и слева от меня. Я покосился туда и туда одними глазами и увидел сквозь падающий снег…
Осторожно огибая меня с обеих сторон, вниз спускались какие-то тени. Они обходили меня, сидящего на камне, метров за пять, а ниже они сходились, и двигались дальше вместе, исчезая за стеной снегопада.
Мимо меня бесшумно шли рыцари, и плащи их волочились по снегу, а доспехи казались совсем серыми. С ними вместе шли или спускались на осторожно переступающих тонкими ногами лошадях индейцы, завёрнутые в пончо, и с перьями на головах. Шли гномы, бородатые, они несли на плечах тяжелые топоры. Прошёл Зверобой в бобровой шапке с хвостом, держа в руке длинное тонкое ружьё. Шли золотоискатели, пираты, ковбои, наполеоновские гвардейцы в мохнатых шапках, мушкетёры в засыпанных снегом шляпах. Они шли долго-долго…
Дежурного офицера на КПП не было. Вахтенный матрос оказался знакомым и отметил увольнительную, как надо. На корабле дежурный офицер спал. Моё возвращение прошло гладко. Никто ничего не заметил. В кубрике горел синий свет, все спали, и даже дневальный первогодок, сидя, дремал на рундуках. На столе я увидел свою кружку и три куска сахара рядом с ней. Это ребята оставили мне мой вечерний чай. Я выпил холодный чай и сгрыз два куска твёрдого сахара вприкуску. Было вкусно.
Когда я раздевался и укладывал форму в свой рундук, под руку мне попался какой-то небольшой незнакомый мне предмет. Я вынул его из темноты рундука и увидел зубную щётку в футляре. Внутри себя я смеялся невесёлым интеллектуальным смехом. Единственный свой подарок на двадцатилетие я получил от самого страшного (как мне тогда казалось) человека в мире.
Я тихонечко взялся за трубу на потолке (подволок — называется потолок на корабле), подтянулся и скользнул на свою койку. Спал я тогда крепко, без сновидений и проснулся от команды “Подъём. Команде вставать!”
Снег шёл ещё день и ночь.
Евгений Гришковец
Последний праздник
Евгений Гришковец
Последний праздник
Мой день рождения в феврале. Я водолей. Не могу сказать, что я этому придаю какое-то существенное значение. Правда, приятно знать или прочесть, что водолеи отличаются проницательностью, умом, целеустремленностью, чувствительностью и, хоть и подвержены разным сомнениям, всё-таки у них сильная интуиция. Приятно слышать и узнавать в себе соответствующие твоему знаку зодиака особенности и черты.
Но в феврале часто идёт снег, особенно на Дальнем Востоке. Как же трудно убирать снег на корабле! Как сложно его вычищать из уголков, щелей и прочих бесчисленных деталей, из которых состоит боевой корабль!
В тот февраль, когда мне исполнилось 20 лет, снег шёл часто и обильно. Некоторые снегопады не прекращались по несколько суток.
И вот тут всё зависело от того, какие порядки и традиции были установлены на корабле. Я не думаю, что это зависело от воли и решения очередного командира или старпома. Традиции как-то складывались и передавались из поколения в поколение вместе с техническим устройством корабля, его неполадками, прежними заслугами, крысами и всем прочим.
Короче говоря, на каких-то кораблях снег чистили, как только он начинал идти и если он шёл сутки напролёт, его чистили сутки напролёт. На других чистили по мере его накопления до какого-нибудь заведённого уровня. Например, насыпало 5 сантиметров, начинают чистить независимо от времени суток.
На нашем корабле снег не чистили, пока он не заканчивался. Он мог идти несколько дней непрерывно, уже на палубе лежали сугробы, но команды к уборке снега не поступало… Так, разгребали маленько и всё. Но как только снег прекращался, тут же объявлялся аврал. Это могло случиться ночью, и сразу экипаж поднимали на снег… Или вечером перед самым отбоем, тогда никакого отбоя не случалось, а наоборот, мы чистили снег хоть до утра. Вот так.
За день до моего дня рождения начался снегопад. Он начался рано утром, ещё до того, как на кораблях сыграли подъём. А когда мы стояли на подъёме флага, снег валил отвесно, большими кудрявым хлопьями. На наших шапках и плечах быстро собирались маленькие сугробы и даже соседний, вплотную стоящий к нам корабль, был виден как изображение на экране кинотеатра при выключенном свете.
К полудню наш боевой корабль выглядел как кусок пирога, покрытый взбитыми сливками, а снег продолжал падать всё так же отвесно. Стало тепло, совсем немного ниже нуля. После обеда мы даже поиграли в снежки с ребятами с другого корабля. Они чистили снег, бросали его за борт, мы дразнили их и бросали в них снежки. Они угрюмо делали, казалось, совсем бессмысленную работу и периодически отвечали нам одиночными меткими зарядами.
День прошёл обычным образом. До нас доходили слухи о том, что дорогу в посёлок совсем занесло, и в любой момент всех свободных от вахты могут отправить на расчистку снега. Потом кто-то сказал, что рядом с посёлком застряли несколько машин, в том числе и скорая помощь и туда отправили солдат, откапывать эти машины, потому что у них были лопаты, а если бы лопаты были у нас, то послали бы нас.
Только к вечеру к нашему пирсу пробилась одна снегоуборочная машина, которая проделала узкую дорожку в свежем снегу. Эта машина постояла у ворот, ведущих к кораблям, и уехала. А снег всё шёл. А мне на следующий день должно было исполниться двадцать лет.
Чего я ждал от этого дня? Я не могу вспомнить, но помню, что чего-то ждал. Ждал, может быть, какого-то нового ощущения, какого-то изменения в себе. Ещё я ждал хоть немного праздника и какого-то внимания и теплоты… От кого? От своих сослуживцев? Не знаю. Не помню. Но помню, что ждал, ждал, затаившись и надеясь…
Мне удалось подкопить денег ко дню рождения. Я откладывал два месяца половину своего крохотного денежного довольствия, и родители прислали немного. У нас было принято на день рождения угощать ближайших своих сослуживцев и накрывать стол на вечерний чай для своей боевой части (в моём случае для боевой части 3, то есть для минёров и торпедистов, в общем, для двенадцати человек).
По негласному, но строго соблюдаемому правилу, в день рождения юбиляра освобождали от вахт и других работ на весь день, от подъёма и до отбоя. Как правило, того, у кого был день рождения, вызывал к себе командир и поздравлял его. Командир приглашал к себе в каюту и говорил что-нибудь доброе, желал счастья, здоровья, успехов в службе и пр. Это было важно. В каюте командира матросу удавалось побывать редко, а то и вовсе не удавалось побывать за всю службу. Командир же был чудесным существом.
— Ну-у? Угостишь нас завтра? — спросил за вечерним чаем Лёша Милёв, старшина нашей команды, добрый жилистый парень. — Хочется хорошего чаю попить. Крепкого чайку, — сказал он, делая ударение на слове “крепкий” и подмигнул мне.
Раздобыть и принести на борт спиртное было очень трудно. И если кому-нибудь удавалось такое сделать, то это свидетельствовало о лихости смекалке и смелости. Молодые, прослужившие с нами в б.ч.3 по полгода матросики, смотрели на меня с надеждой. Они ждали просто сладостей, элементарных конфет, печенья, сгущенного молока или чего угодно другого, лишь бы сладкого. Я помнил, как в первый год службы хотелось сладкого. Хотелось так, как в детстве не хотелось.
Я не рассчитывал на подарки, или хотя бы на подарок. Подарки у нас друг другу не дарили. Хотелось только немножко праздника и хотелось почувствовать магию цифр. Двадцать лет! Что это?
Снег шёл, когда мы ложились спать. По громкой связи прозвучало: “Команде отбой. Ночное освещение включить”. Яркий жёлтый свет погас, и загорелась синяя лампа ночного освещения, только трап, ведущий в кубрик, светился жёлтым, падающим из верхних помещений светом. Я закрыл глаза. Нужно было уснуть.
Я вспомнил, как в детстве ждал дня рождения и в ночь перед ним долго не мог уснуть. Сердце никак не успокаивалось, оно громко и часто стучало от волнения. Я ворочался и уговаривал себя заснуть, понимая, что как только я засну, сразу наступит завтра. То есть, надо уснуть и день рождения настанет. Но из-за того, что я так напряжённо об этом думал, именно от этого и не мог уснуть, ворочался, громко вздыхал, или лежал и слушал тишину в других комнатах, тиканье часов, да звуки редко проезжавших машин. Как же я ждал дня рождения!
Хотя чего я ждал? Я знал заранее, что утром мне мама даст белую рубашку, потому что в школе в день рождения мне нужно быть нарядным. Родители меня поздравят, но сразу все подарки не дадут, придётся ждать вечера. В школу я брал с собой конфеты, чтобы всех угостить. Учительница в начале первого урока сообщала классу, что у меня сегодня день рождения и не тревожила потом вопросами и не вызывала к доске.
Вечером ко мне приходили друзья, бабушка и тётя с маленькой моей троюродной сестрой. Все дарили какую-нибудь ерунду, бабушка дарила книгу и тайком от всех совала мне в руку сложенную вчетверо купюру: «Сам себе что-нибудь купишь, и сходи в кино», — шептала она.
Родители дарили, конечно, что-то ценное, не всегда то, что я хотел, но всё же ценное. Друзья, пришедшие меня поздравить, сначала родительским подарком восхищались, но вскоре находили в нём массу недостатков и раскритиковывали его, доводя меня чуть ли не до слёз. Потом мы ели, потом пили чай с маминым тортом. Потом недолго бесились, ссорились, кто-то уходил раньше остальных. Мне казалось, что мои приятели затевали какую-то интригу против меня и вообще недостаточно мне благодарны за праздник и угощение. Потом папа праздник заканчивал.
— Всё! Давайте-ка по домам. Завтра в школу, — говорил он, — за уроки-то ещё не садились.
Ребята уходили, и становилось пусто…
В кубрике резко включился свет. Но это был не “подъём”. Я всегда за несколько минут до подъёма уже выходил из глубокого сна и либо просыпался и тихонечко долёживал последние тихие минуты, либо полуспал. А тут свет включили неожиданно.
— Аврал! — кричал откуда-то дежурный.
— Снег, падла, перестал, — сказал кто-то, медленно спускаясь с койки.
— Дневальный, сколько времени? — крикнул кто-то.
— Без двадцати три, — услышали мы.
Все медленно, зевая и потягиваясь, стали одеваться, совсем не так, как утром, когда соскакивают с коек махом и одеваются моментально. Никто не хотел идти на снег.
Мы медленно, как подтравленные тараканы, разбредались по местам приборки. На верхней палубе нас обдало свежим ветром. Ветер был холодный и, казалось, чёрный, потому что прилетел он со стороны чёрного шумящего и никогда не замерзающего океана. Но в этом ветре уже чувствовалась весна.
Небо тоже было чёрным и со звёздами, но звёзды виднелись единицами. Похолодало. Снега нападало чертовски много.
Мой участок приборки на верхней палубе находился на полубаке, то есть в носовой части, от надстройки до носового орудия. Довольно много открытой палубы, к тому же лопат у нас не было, и я чистил снег фанерной крышкой какого-то ящика. Но я убирал снег с ровной поверхности, а кому-то нужно было вычистить маленькую площадку, на которой находился какая-нибудь сложной конфигурации штуковина. И вот бедолаге приходилось руками и маленькой щёточкой выковыривать и вычищать забившийся во все щели и налипший, прихваченный морозом снег. В общем, приходилось работать, как археологу. Короче говоря, чистка снега на корабле — это очень непросто в любом случае.
На всех мачтах и надстройках горел яркий свет, мы в своих чёрных шинелках ковырялись и копошились. Снега становилось всё меньше и меньше, корабль чернел и приобретал свои обычные строгие, стремительные и хищные очертания. А небо над нами принялось понемногу белеть.
Вот и пришло утро моего двадцатого дня рождения. Я выковыривал пальцами в мокрой рукавице снег из ватеррейса (такого желоба для стока воды вдоль борта), стоя на коленях на холодной палубе. Я прикидывал в уме, я отнимал от местного времени количество часовых поясов, отделяющих Тихий океан от моих родных мест, и успокаивал себя тем, что мой настоящий день рождения ещё не наступил, я ещё не родился… Там, в родном городе, я ещё не родился.
Как только мы закончили убирать снег и бросились по кубрикам отогреваться, пить чай и приводить себя в порядок, как сыграли “большой сбор”. Надо было бежать на подъём флага. Ровно в восемь утра флаг и гюйс на нашем и других кораблях были подняты под звуки горнов. Усталые и невыспавшиеся мы разбежались после этого по боевым постам на “проворачивание”. (“Проворачивание” производится каждый день на кораблях, которые даже стоят у стенки. То есть, приводятся в движение все узлы и механизмы корабля, чтобы они не застаивались. Вот они и крутятся минимум час.)
Про мой день рождения забыли. Забыли даже те, кто надеялся на вечернее угощение. А я ждал. Чего я ждал? Но сам напомнить об этом я не мог. Я ждал… Я хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил…
Перед обедом я узнал, что из вахтенного графика меня на текущий день никуда не переставили, а, значит, вечером мне нужно будет заступить на вахту. В день рождения людей на вахту не ставили, это строго соблюдалось. Ну забыли! Из-за снега, из-за бессонной ночи, из-за того, что… Мало ли у кого когда день рождения. Забыли.
Как обедал, я не помню. Ожидание чего-то дошло до крайнего предела и стало превращаться в обиду. В обиду на всех-всех.
Меня вызвали к командиру после обеда во время “адмиральского часа”. (Дело в том, что в армии отбой в 10 часов, а подъём в 6 утра, на кораблях отбой в 11 часов, подъём тоже в шесть утра, но после обеда команде дают спать до двух часов дня, получается такой сон-час. Вот его и называют “адмиральский час”).
К командиру матроса просто так не вызывают. К богам не вызывают каждый день и просто так. Я быстро и весь исполненный трепета, оделся во всё самое чистое и побежал из кубрика наверх. Боги обитают всегда наверху.
Дверь в каюту командира была приоткрыта, оттуда доносились голоса. Громче всех там говорил старпом. Я не решился заходить и ждал снаружи. Я маялся минут пятнадцать в коротком и безупречно чистом коридоре, который упирался в каюту командира. Сердце колотилось так, что даже глаза мои, наверное, заметно пульсировали.
Наконец дверь распахнулась, я вытянулся по стойке смирно, прижавшись к стене, а из каюты быстро вышли несколько наших офицеров. Они прошли мимо, даже не взглянув на меня. Последним через порог перешагнул старпом. У него в руках были папки и какие-то ещё бумаги. Он уставился на меня и осклабился.
— Что, бездельник? С днём рождения, что ли? — громко сказал он. — Пошли со мной, командир занят. Я тебя поздравлю.
Это звучало зловеще. Я поплёлся за старпомом, гадая, откуда они узнали про день рождения. Кто мог им сказать.
— Вот, твои родители прислали телеграмму, — тут же ответил на мои мысленные вопросы старпом, — срочную, бля, телеграмму. Её с почты зачитали дежурному по телефону. Скажи предкам, чтобы они больше срочных телеграмм не слали. Здесь боевой корабль, а не детский сад, — при этом он оглянулся и для убедительности два раза укоризненно кивнул.
На столе в маленькой каюте старпома был бардак и разгром. Но среди бумажек, бумаг, тетрадей и документов стояла рамка с фотографией старпома ещё со старшелейтенантскими погонами на белом кителе. Старпом держал круглолицего мальчика лет трёх на руках, а рядом с ним стояла круглолицая женщина с причёской, и кружевной воротничок её платья сильно бросался в глаза. Все, кроме мальчика, широко улыбались.
— Ну? Как ты хочешь, чтобы я тебя поздравил? — спросил старпом, ковыряясь на столе, спиной ко мне. — Торта у меня нет, и не будет. Конфет тоже.
Я молчал.
— Чё молчишь, а? — продолжил он. — Говори, не бойся. Выполню любое твоё разумное желание. Например, расстреливать тебя сегодня не буду. Ну?
— Товарищ капитан-лейтенант, я бы хотел в увольнение сходить, — сказал я очень робко.
— Сегодня будний день, никаких увольнений. Тебя любой патруль за жопу схватит.
— В день рождения? Отпустят, товарищ капитан.
— Отпустят? Я бы не отпустил, — ответил он, признавая справедливость моего аргумента. — А куда ты пойдёшь? На ху… Зачем тебе куда-то идти? Пойди поспи лучше. Пошароёбься сегодня в своё удовольствие.
— Мне в магазин надо! — ответил я уже более твёрдым голосом.
— В магазин? Конечно! За конфетами? — старпом вдруг сделал короткую паузу и на несколько минут задумался. Наверное он думал, продолжать ли дальше этот спектакль или нет. Явной проблемой для него было то, что я был ни в чём не виноват, кроме того, что родился двадцать лет назад.
— Ладно, иди в свой магазин. Но если попадёшь в комендатуру, то там и вешайся, а если опоздаешь на корабль, лучше тебе было и не рождаться. Отпускаю тебя до 20.00. Всё понял?
— Так точно, товарищ…
— Давай, беги.
— Спасибо, товарищ капитан-лейтенант.
— Если водку принесёшь на корабль, убью. Сколько тебе стукнуло?
— Двадцать лет.
— Во как! Пора убивать. Беги, — сказал он. Я развернулся.
— Погоди, вот тебе подарок. И чтобы зубы блестели, как у коня, бля! Я проверю, — сказал старпом и протянул мне новую зубную щётку в прозрачном пластиковом футляре. — С днём рождения!
Около трёх я сошёл с корабля с увольнительной запиской в кармане. Ещё в кармане были все мои сбережения, которые я вынул из тайника. Тайник был такой, что никто бы его не обнаружил. Но у каждого матроса был подобный тайник. Ещё в кармане лежал мой военный билет — удостоверение моей личности на время военной службы. Там, в этом документе, было зафиксировано то, что я действительно родился 20 лет назад.
Я быстро и весело зашагал по дороге к посёлку по пробитой в глубоком снегу колее. Эту колею пробили несколько автомобилей. Нужно было поторапливаться. Магазин в посёлке закрывался в шесть часов вечера, а идти было далеко. Действительно далеко.
Широко шагать не получалось из-за снега. Было пасмурно, но не холодно, скорее даже тепло… и сыро. Приятно было вдыхать мокрый прозрачный воздух уже пропитанный ожиданием весны. Снег высился вокруг горами.
Приятно было идти свободно и чувствовать под шинелью и всей остальной одеждой своё молодое, прекрасно себя ощущающее тело. Тело, которое научилось спать в любой позе и при любой возможности, которое было радо любой пище и не подавало никаких болезненных сигналов.
Я то снимал шапку, то надевал её снова. От радости я даже раскидывал руки в стороны и, запрокинув голову, шёл, глядя в белое низкое небо. Всю дорогу я ощущал уже вот-вот подступающий праздник.
Когда я приближался к посёлку, стало едва заметно темнее, и повалил снег. Он посыпался сразу и хлопьями, отвесно и плотно. Стало, кажется, ещё темнее, чем было.
По посёлку я шёл в заметных сумерках и через сплошной снегопад. Все окна уже зажглись. К магазину я подошёл без двадцати шесть и увидел, что продавщица уже закрыла дверь на щеколду и возится с замком.
Она ничего не хотела слушать про то, что рано ещё закрывать магазин, что ещё целых двадцать минут до закрытия.
— Когда хочу, тогда и закрываю, ясно? — говорила она. — Видишь, нет и никого не будет уже. Снежище-то какой.
— А я? — удивился я.
— Да что ты купишь-то? Давай, ступай обратно, и нечего было сюда тащиться.
Я видел, что она сейчас уйдёт и тогда ВСЁ! Просто ВСЁ и всё! Я сказал ей, что у меня сегодня день рождения, что круглая дата, что мне необходимо.
— Да ладно врать-то! Так уж и двадцать лет! Прямо сегодня? — склонив голову, спросила она и прищурилась.
Я показал ей военный билет, она внимательно посмотрела.
— Смотри-ка правда! — улыбнулась она. — Ладно, что с тобой делать? Живо только! Я дома пообещала пораньше сегодня быть. Давай, именинник… Только у меня тут шаром покати, ничего ты тут не выберешь.
Она открыла магазин, выключила сигнализацию и включила яркий свет.
Я без того знал, что купить что-нибудь задача не из лёгких. Но оглядев полки маленького магазина понял, что потратить здесь деньги с удовольствием задача экстремальной сложности. Благо денег у меня было мало.
На полках магазина в основном стояли банки с рыбными консервами. Они меня совершенно не интересовали и, должно быть, не интересовали никого, потому что были составлены в причудливые пирамиды. На прилавке стояли коробки с конфетами. Их было три. В двух находились слипшиеся в монолит карамельки без фантиков, в одной “подушечки”, а в другой леденцы “Дюшес”. В третьей коробке были ириски “Золотой ключик” в бумажках. Их я купил целый килограмм. Продавщица завернула конфеты в газету “Боевая вахта”. Ещё я купил пряников, которые пришлось вырубать из коробки железным совком. Пряники тоже слиплись в большой сладкий кирпич.
Потом я купил три пачки самых лучших сигарет с фильтром. Сам я не курил, но хотел угостить ребят. Пачку какао-порошка “Альбатрос” я взял от недостатка воображения.
Ещё потом я указал пальцем на трёхлитровую стеклянную банку яблочного повидла и попросил посчитать, сколько за всё это должен. Продавщица постучала на счётах и сказала сумму, которая меня обескуражила. Денег оставалось ещё много.
И тогда я подошёл к тому, к чему даже в самых смелых мыслях не решался приблизиться… Возле кассы, на отдельном прилавке стояли пятилитровые банки с овощным ассорти венгерского производства. Высокие эти банки были наполовину заполнены крепкими маленькими пупырчатыми маринованными огурцами тёмно зелёного цвета, а другую половину банки заполняли крупно порезанные красные перцы. Всё это утопало в прозрачном, как слеза, маринаде-рассоле. На банке было большими буквами написано “GLOBUS”. Когда мы бывали в магазине, мы рассматривали эти банки, как аквариумы с диковинными рыбами. У нас на корабле было несколько ребят, которые утверждали, что пробовали эти огурцы и перцы. Они говорили, что это очень вкусно. А выглядело это просто сумасшедше.
Я посмотрел на те деньги, которые у меня остались и не веря самому себе и тому, что я делаю, шагнул к “Глобусам” и ткнул в одну из банок пальцем. (Когда пятнадцать лет спустя я выбирал первый в своей жизни автомобиль, и выбрал… я трепетал существенно меньше).
Мои покупки продавщица сложила в две старые затасканные сетки-авоськи.
— Занесешь в следующий раз. Не забудь, я тебе свои сетки даю, именинничек, — сказала она.
— А водки мне не продадите? — вдруг сказал я. Это было очень смелое высказывание, но после покупки “Глобуса” мне вообще ничего не было страшно.
— Ты офонарел что-ли?! — совершенно другим тоном сказала она. — Мальчик, какая тебе водка? В этом магазине её отродясь не продавали. Военный магазин! А детям спиртное продавать — это вообще грех.
Тут я объяснил, что водка нужна не мне, а тому, кто меня сюда отпустил. Я соврал, конечно. Просто мне очень хотелось блеснуть удалью и удивить парней. И врал я убедительно.
— Чёрт с тобой, — в конце концов сказала она, — деньги-то у тебя ещё остались?
Потом мы с ней шли по заваленному и засыпаемому снегом посёлку уже в
полной темноте. Я шёл, не зная куда, и даже не чувствовал вес авосек, которые были у меня в руках.
Возле одного двухэтажного деревянного дома она забрала все оставшиеся мои деньги, зашла в дом, а через пять минут принесла мне бутылку из-под газированного напитка “Буратино”.
— Самогонка, — громким шёпотом сообщила она, — очень хорошая. Проверенная, не бойся. Здесь все её пьют. Но ты забудь, где её взял. Понял? И прости Господи мне этот грех!
Я уходил из посёлка очень радостный, а может быть даже счастливый. Я чувствовал, что несу радость и удовольствие своим сослуживцам, да что там сослуживцам… Соратникам! Братьям по оружию! Мне 20 лет! Я несу самогонку и фантастическую закуску своим товарищам. Они будут благодарны мне!
Единственное, что меня беспокоило в тот момент, это то, что я явно опаздываю, и срок увольнения на берег заканчивается. А идти было далеко и трудно. Темно, далеко, много снега под ногами, и снег валил сверху. Я спешил. Я фантазировал, как достану банку с огурцами и перцами, а когда все заговорят про то, что к такой закуске полагается… я достану бутылку.
Авоськи своими тонкими ручками резали ладони. Бутылка, которую я спрятал в кармане шинели, мешала шагать. Я достал её и засунул в авоську между банкой с повидлом и свёртками. “GLOBUS” находился отдельно от всего. Шёл я всё равно довольно скоро, но времени было явно недостаточно.
Я не так боялся гнева старпома, как срыва чаепития и праздника. Моего праздника, устраиваемого мною в честь меня. Но к назначенному времени всё равно было не успеть. Ботинки совсем промокли, брюки почти до колен тоже, края шинели можно было выжимать. Но я шёл, даже не запыхавшись. Шёл сильно.
Когда впереди замаячил свет фар, я спрятался за дерево. Через минуту мимо меня прополз старенький, пузатый автобус. Мы любили этот автобус, он увозил вечером свободных от вахты офицеров домой. На нём часто уезжал и старпом. Правда, утром этот автобус, если мог пробиться сквозь снег, привозил всех обратно. Но, главное, что он их увозил.
Я опоздал. На кораблях опустили флаги, вечерняя вахта заступила по местам. Свободные офицеры уехали по домам. Но я не боялся. Я знал. В кубрике меня радостно встретят, принесут чайник кипятку и хотя бы полчаса мне будут благодарны и мне что-то искренне скажут…
Когда от пирса меня отделяла последняя сопка, и дорога уходила вправо, огибая её, я решил срезать путь и свернул с дороги. Склон сопки был не очень лесистым, и снег тут был не очень глубоким. Ветер сдувал его и уносил. Но всё же снега было по колено. Матросские суконные брюки, хромовые ботинки, длинная шинель и две тяжёлые авоськи — плохая экипировка для преодоления заснеженных сопок.
Когда я добрался до вершины, я уже пожалел, что решил срезать путь. Я постоял на почти лысой вершине сопки, поставил авоськи в снег и отдышался. Внизу, сквозь снежную пелену виднелись корабли и мой корабль. Там горели огни, но звуки не долетали до меня. Их гасил падающий снег. Это было так красиво, что я широко улыбнулся и громко крикнул: «Э-э-э-й!»
Я чувствовал, что этого никто не услышит. И именно от этого кричал свободно и в полную силу. Отчего-то стало совсем спокойно и ещё стало наплевать накажут меня или нет. Да кто они такие все, чтобы меня наказывать?! Какая мне разница, что они обо мне думают и говорят. Я не должен на них обижаться. Если я стану на них обижаться, значит мне не безразлично то, что обо мне думают офицеры и наш старпом. А если они мне не безразличны, значит я такой же, как они?! Нет, я другой, я не такой! Мне безразлично, а значит, меня они обидеть не могут. Мне будет не обидно, мне будет всё равно.
Я думал так и чувствовал: «Вот! Вот они 20 лет! Вот она взрослость и сила. Я понял… Я понял!» Мне было так хорошо от неожиданно пришедших этих мыслей и чувств, что я крикнул ещё.
Спуск с сопки был двух видов: пологий — покрытый сосняком и очень заснеженный, и каменистый — крутой, но почти без снега. Я выбрал второй. Тропинка по крутому спуску была изучена наизусть и исхожена многократно.
Снег падал. Было темно, но не кромешно. Снег, казалось, своей белизной слегка освещал пространство. Я стал спускаться. Снег здесь тоже лежал, но его было немного. Я ступал осторожно. Руки с авоськами пришлось приподнять, чтобы не стукнуть банки о невидимые из-за снега камни.
Хромовые мои ботинки на почти плоском резиновом ходу скользили ужасно. Я балансировал и ловко перешагивал опасные места. Моё двадцатилетнее тело, привыкшее к трапам, коридорам и качающейся палубе корабля, доставляло мне радость и гордость.
Я спустился на треть, когда каблук левого ботинка скользнул по гладкому, присыпанному снегом камню, и я чуть не упал назад, но удержался на ногах, мне удалось прогнуться и правильно подставить правую ногу. При этом руки я поднял выше и согнул в локтях, чтобы не разбить свою ношу. Но от этого движения авоськи качнулись и слегка стукнулись друг о друга у меня за спиной. Удар был не сильный, но какой-то тяжёлый. Звук был такой, как в кино. С таким звуком в кино проламывают черепа тяжёлыми предметами.
Я весь похолодел и сразу поставил авоськи на снег. Снег вокруг банок стал тут же проседать и таять. Я упал на колени и даже начал судорожно сгребать руками этот снег к авоськам. В холодном воздухе почувствовался сильный запах пряного рассола и алкоголя.
Я стоял на коленях и смотрел на всё это довольно долго……………
Все три банки разбились. У “Глобуса” откололось дно, красные перцы и твёрдые огурцы, как рыбы из разбитого аквариума, выплеснулись на камни и замерли. Повидло, загустевшее от холода, ползло на снег. Самогон залил свёртки с пряниками, сигареты и конфеты. Сверху всего, как насмешка, лежала пачка какао-порошка, сухая и невредимая.
Я взял её правой рукой, встал и забросил подальше.
Потом я спустился вниз на несколько шагов, сел на камень и заплакал. Потом я зарыдал.
Плакал я долго, устал плакать и перестал. Я сидел и смотрел на корабли, до которых оставалось пройти совсем немного. Снег падал отвесно. Слёз во мне уже не осталось, но я всё всхлипывал и всхлипывал, как когда-то, когда у меня украли велосипед, а папа отругал меня за это. Как когда я минут пятнадцать пытался вытащить на берег случайно попавшуюся мне на крючок какую-то большую рыбу, но она сорвалась и уплыла, а мне никто не поверил, да ещё и посмеялись надо мной. Как когда пацаны из класса, объединившись в тот раз против меня… вероломно обманули и жестоко обидели.
Потом я замёрз, перестал всхлипывать и седел, затаившись, глядя вниз, на корабли. Стало тихо-тихо и, кажется, даже почти светло. Может быть, я просто привык к темноте и снегопаду.
Я сидел так очень долго. Снег сугробами лежал на моих погонах и шапке. Мыслей никаких не осталось, дыхание выровнялось и казалось исчезло вовсе. Ни один радар или прибор ночного видения не смог бы обнаружить меня тогда.
Я ничего не боялся в тот момент, ни наказания, ни болезни, ни даже смерти. Я представил, как быстро съели бы всё, что я принёс, выпили и выкурили бы. Я представил, как и кто что сказал бы, и как все тут же забыли бы… всё. Я успокоился. И вдруг я почувствовал какое-то движение справа, а потом и слева от меня. Я покосился туда и туда одними глазами и увидел сквозь падающий снег…
Осторожно огибая меня с обеих сторон, вниз спускались какие-то тени. Они обходили меня, сидящего на камне, метров за пять, а ниже они сходились, и двигались дальше вместе, исчезая за стеной снегопада.
Мимо меня бесшумно шли рыцари, и плащи их волочились по снегу, а доспехи казались совсем серыми. С ними вместе шли или спускались на осторожно переступающих тонкими ногами лошадях индейцы, завёрнутые в пончо, и с перьями на головах. Шли гномы, бородатые, они несли на плечах тяжелые топоры. Прошёл Зверобой в бобровой шапке с хвостом, держа в руке длинное тонкое ружьё. Шли золотоискатели, пираты, ковбои, наполеоновские гвардейцы в мохнатых шапках, мушкетёры в засыпанных снегом шляпах. Они шли долго-долго…
Дежурного офицера на КПП не было. Вахтенный матрос оказался знакомым и отметил увольнительную, как надо. На корабле дежурный офицер спал. Моё возвращение прошло гладко. Никто ничего не заметил. В кубрике горел синий свет, все спали, и даже дневальный первогодок, сидя, дремал на рундуках. На столе я увидел свою кружку и три куска сахара рядом с ней. Это ребята оставили мне мой вечерний чай. Я выпил холодный чай и сгрыз два куска твёрдого сахара вприкуску. Было вкусно.
Когда я раздевался и укладывал форму в свой рундук, под руку мне попался какой-то небольшой незнакомый мне предмет. Я вынул его из темноты рундука и увидел зубную щётку в футляре. Внутри себя я смеялся невесёлым интеллектуальным смехом. Единственный свой подарок на двадцатилетие я получил от самого страшного (как мне тогда казалось) человека в мире.
Я тихонечко взялся за трубу на потолке (подволок — называется потолок на корабле), подтянулся и скользнул на свою койку. Спал я тогда крепко, без сновидений и проснулся от команды “Подъём. Команде вставать!”
Снег шёл ещё день и ночь.
@темы: О жизни водолеев, Интересности, Разное
-
-
17.06.2010 в 01:18странно, я всегда считала, что водолеям не везет в их День Рождения)